Зарождение хип-хопа

Помню день, когда я впервые столкнулся с тайной слова «адидас». Это было летом 1984 года, мне было двенадцать. Брат постоял в очереди и купил дорогие синие красовки за 25 рублей, в коробке — и я услышал это слово. Я спросил его: «Брат, зачем они тебе?» Он ответил: «Чтобы бегать, брат. Спортивная обувь.» Но я понимал, что спортом он не занимается и смысл ботинок в чем-то другом. Братец не отвечал, его глаза на радостном лице были стеклянными, он деловито мерял обутку и повторял это слово: «адидас... адидас...»


Я понял, что за словом стоит тайный смысл, которого брат не знает, хотя и чувствует. Что-то магически заставило его их купить. Я спрашивал у других, мне плели всякие небылицы про «фирму», но я чувствовал, что в слове таится какая-то собственная причина. Господь что-то вложил в это слово — иначе почему на него молятся? Я стал повторять его про себя как мантру: «адидас... адидас...», а потом, как подрос, начал раскапывать эту историю — к гарлемским парням, танцующим на головах, — и глубже, глубже — желая понять, куда снизошел тот божественный огонь, который опалил глаза братьев по всему миру и сделал священным глупый трилистник на тренировочных штанах.

История хип-хопа, как можно вычитать из большой красной советской энциклопедии, началась в 1969 году в Южном Бронксе — черном гетто Нью-Йорка. Правда, словца «hip-hop» тогда еще не было — DJ Африка Бамбаатаа выдумал его пять лет спустя, когда повзрослевшая культура уже нуждалась в общем названии. А в 1969-ом другой легендарный DJ, Кул Херк, придумал другое слово: «b-boys» — сокращение от «break boys» — «парни, пляшущие в брэйках».


Всякая субкультура начинается с имени. Битники, хиппи, панки, растаманы, даже русские нигилисты прошлого века — все осознавали себя движением лишь после того, как обыватели нарекали их какой-нибудь оскорбительной кликухой. Это естественный ритуал — в Африке младенец не считается человеческим существом, пока община не даст ему имя.


И вот Кул Херк придумал словечко «b-boys». Его оригинальное содержание было невинным, но опчество, как всегда, расшифровало по-своему, восприняв молодую дискотечную поросль как «bad boys» — «хулиганье». Их подружек обыватели окрестили «flygirls» — «мушки», смазливые, броско одетые уличные девки, что-то типа одесской «марухи» или «шмары». Как всегда бывает, молодежь гордо подняла эти погонялки на знамя — и культура хип-хоп вылупилась на свет.

А подоплека была такая: Кул Херк перебрался в Бронкс с Ямайки — и принес с собой традицию кингстонских уличных танцулек, на которых DJ крутит пластинки с рэггей-минусовкой, а поэты вживую начитывают речитатив. Но главное было не в музыке, а в уличности, независимости этих мероприятий и ведущей роли ди-джея. До того американский DJ был бесцветной наемной лошадкой в больших клубах и ставил то, что хотят хозяева — а они любили нудную белую попсу. На Ямайке же DJ был королем, хозяином саунд-системы — музыкальной студии, вокруг которой вертелась вся молодежная жизнь. Он сам устраивал пати, давал микрофон в руки уличных поэтов или лично прогонял пламенные раста-телеги.


Кул Херк открыл в нью-йоркских гетто эру дешевых подпольных вечеринок. Не то чтобы в Нью-Йорке все были такие тупые, что сами додуматься не могли (запевалами нового движения были также Pete DJ Jones, DJ Hollywood, Eddie Cheeba, «Love Bug» Starski и прочие местные братья) — просто Кул Херк вовремя оказался там, где его ждали. Черные и пуэрториканские подростки сотнями набивались в подвалы и заброшенные дома, где проводились самопальные пати, толпились у дверей клубов, где играли их любимые ди-джеи. Собственно, там и родилась как таковая клубная культура. Кул Херк первым притащил на вечеринку две вертушки и начал пускать музыку нонстопом. Для этого пластинки пришлось сводить — DJ стал творцом, артистом, харизматическим лидером. Вскоре его стали величать MC («master of ceremonies» — «церемонимейстер»). И хотя словцо было взято из телевизора, где оно применялось к местным якубовичам, фанаты Кул Херка вернули ему древнюю сакральную торжественность.


Для черной общины все это было культурной революцией. До хип-хопа организующим началом, глашатаем и правительством негритянских гетто были черные радиостанции. На самом деле, это было очень хорошее радио, не хуже армянского. Мы, привыкшие к казенным радиоточкам и заводным FM-попугаям, о таком не слыхали. Это были маленькие станции, жившие одной жизнью с гетто, обсуждавшие всамделишние разборки, крутившие любимую музыку и, главное, поддерживавшие некий местный климат, заставлявший людей чувстовать себя дома. По сути они и делали гетто общиной. Радио ди-джей назывался «griot» — «рассказчик», его истории были культурной пищей сообщества. (Он был чем-то вроде сказочника — специального человека, имеющегося в каждой африканской деревне: по вечерам он пересказывает односельчанам вечные мифы, объясняющие законы их жизни, — и в спорах, сопровождающих каждый такой рассказ, осязается людская сопричастность.)


Телевидение или крупные станции могли быть популярнее в гетто, чем местное радио, но верила черная публика своему гриету. Так что, когда вожди народа вроде Мартина Лютера Кинга хотели донести что-нибудь до негров на местах, они писали обращение к ди-джеям. А фанк-звезды, начиная с Джорджа Клинтона, чтобы подчеркнуть общинность своей музыки, стилизовали альбомы под радиопередачи. (Потом это стало общей модой — даже наш Гребенщиков, не подозревая о первичном смысле приема, записывал между песнями эффектные радиошумы...)


Так было до начала 70-х, когда душевный мир черного радио стал разваливаться. Черные станции, добившись долгожданного равноправия и признания со стороны белых, начали хорошо зарабатывать на рекламе, богатеть и ориентироваться на среднестатистического слушателя. В эфире застучало белое диско. Гриеты еще плели свои росказни, но развитие остановилось — и слушали их только старики-перентсы. А молодежи все это уже стало казаться надоедливой банальностью. Она осталась одна.

Тут-то и появился Кул Херк со своими маевками. Он крутил родной черный фанк типа Джеймса Брауна или «Sly & Family Stone», соул и ритм-н-блюз. Вскоре для удобства танцоров он начинает повторять инструментальные перерывы (брейки) между куплетами и играть каждый брейк минут по десять. В это время публика расступалась и крутые плясуны по очереди показывали сверстникам кузькину мать. Их-то Кул Херк и прозвал би-боями. Сам танец, соответственно, получил имя «break-dance».


Году к 1972-му b-boys и flygirls стали оформленным движением — со своей музыкой, одеждой и оторванным, бесшабашным стилем жизни. Десятилетие спустя этот стиль был заснят в наивном, но культовом фильме «Beatstreet»: малолетние негритята и латиносы живут черт-те где, тусуются по каким-то зимним нью-йоркским помойкам, пар изо рта идет, воровато встряхивают свои баллончики, чтобы заграфитить очередную стенку или машину, гоняют друг перед другом детские понты — и беспрерывно танцуют...


Легендарный отец панка Малькольм Макларен, первым из белых продюсеров обративший внимание на молодое брейкерское племя, описывал ту атмосферу довольно красноречиво:



«Однажды в Нью-Йорке я увидел большого черного человека, который прогуливался в майке „Never Mind The Bollocks“. Мы разговорились, и он мне сказал, что очень любит „Sex Pistols“ — не музыку, а идею, — и пригласил на свою вечеринку в этот же день. Звали его Африка Бамбаатаа. Я тогда плохо знал Нью-Йорк и два часа ловил такси, потому что никто не хотел ехать в Южный Бронкс. В конце концов один таксист сказал мне: „Садись, закрывай все окна, прячь свои деньги в носок. Но имей в виду: назад ты никакого такси не поймаешь — их там не бывает.“ Когда мы приехали уже темнело. Я вышел из машины, чтобы посмотреть тот ли адрес, но когда обернулся, ее и след простыл. Вокруг высились большие нежилые дома с черными проемами окон. Никакой вечеринки видно не было, зато вокруг было много черных парней. На самом деле я немного испугался. И тут я услышал звуки музыки, они доносились оттуда же, откуда струился маленький лучик света. Наконец я увидел грубые столы, на которых стояли вертушки. Черные люди, крутя пластинки, перебрасывались микрофоном и что-то дико кричали в него поверх играющей музыки. Человек, который пригласил меня, стоял надо всем этим, скрестив руки на груди, как повелитель всего этого кромешного ада. И вот я стою рядом с Африкой Бамбаатой и вижу колышущийся океан танцующих людей. Играют пластинки Гарри Ньюмена, „The Cars“, Джеймса Брауна. Двое его здоровенных дружков зажигают факелы, устанавливают их на полу, люди начинают расступаться, расчищая место — и эти парни начинают танцевать на голове! Мне стало казаться, что я не в Нью-Йорке, а в африканских джунглях. Это было очень натурально, первобытно, вдохновляюще...»*


Парубки тусовались в спортивных костюмах, дутых болониевых жилетках, бейсболках набекрень и огромных белых кроссовках с длинными язычищами. Дивчины — в таких же жилетках и сочных облегающих лосинах. Потом этот наряд станет парадной униформой хип-хопа, а белоснежные адидасовские шузы — таким же культовым символом поколения, как шляпа для ковбоев. Игрушечный кроссовок будут носить на груди вместо крестика, а герой рэперских фильмов Спайка Ли, даже трахаться будет обутым. Но поначалу культового значения этой одежде никто не придавал — треники одевали, чтобы плясать было удобнее, а ди-джеи по-прежнему рядились во фриковые, карнавальные костюмы в стиле фанк.


В костюмах b-boys и flygirls тоже встречались придурошно-фанковые детали — типа толстенных «золотых» цепей с массивным знаком $ на груди или узких пластмассовых очков — тех, что в перестройку у нас назывались «лисками». В сочетании со спортивным костюмом голды походили на золотые медали олимпийских чемпионов — что гарлемским хлопцам, конечно, очень нравилось.

Но главным ингредиентом в том венигрете был, естественно, танец. Это был универсальный язык, выражавший все чувства, расставлявший людей по местам, отделявший братьев от всего остального города и делавший их могучими колдунами тех джунглей. Танец был ключом к миру, непонятным для родителей рассказом нового гриета. В каждом брейке танцоры устраивали ритуальную битву перед лицом Господа и подружек. Это был переоткрытый заново древний обряд, бессловесная молитва, соткавшая в гетто новую религиозную реальность.


Сам по себе брейк-данс, конечно, не был новостью. «Впервые он был описан в прошлом веке в Новом Орлеане, как „kongo square dance“. На площади „Kongo Square“ собирались отдохнуть, повеселиться и посостязаться в танце рабы. Особенно распрягались они на ежегодном карнавале „Марди Грасс“ (существующем, кстати, по сю пору), где устраивались даже командные соревнования — с делением по сохранявшемуся еще тогда этническому принципу. Но смутные упоминания об акробатических танцах рабов встречаются и раньше, а схожие элементы хореографии встречаются как в Африке, так и среди диаспоры. Например, в черной Бразилии бытуют „капоэйра“ — близкая к брейку смесь танца с боевым искусством и „дезафиу“ — жанр, аналогичный рэпу.»**


(Насколько я могу судить, капоэйра — это действительно родная сестра брейк-данса. Предок у них, явно, общий, но капоэйра ушла от него не так далеко, как брейк. Она представляет собой полуритуальную праздничную игру, в рамках которой негритяно-мулатская толпа где-нибудь на воспетом Жоржи Амаду пляже штата Байя становится в круг и под гнусавые звуки беримбао затягивает мелодию, ритмически очень близкую к хип-хопу. В круг, называемый по-ихнему рода, выскакивают два негра/мулата и устраивают довольно брутальный поединок, наполненный виртуозными акробатическими приемами, очень напоминающими брейкерские колена. Негры вихрем вертятся по роде, крутя всевозможные колеса и сливаясь перед зрителями в опасном танце. Хотя драка вполне серьезна, все это действо называется игрой и носит приподнято-веселый характер. Игроки подначивают друг-друга, шутят и наебывают. Побеждает тот, кто вытолкнул соперника за круг, но если этого не случилось, то зрительские симпатии отдаются более виртуозному. Все играют по очереди, остальные поют, бьют в ладоши и пьют ром — занятие на всю ночь. Капоэйра тесно связана с кандомбле — местной черной религией, синкретическим магическим культом, в котором католический пантеон прижился в рамках африканской мифологии, — чем-то вроде гаитянского вуду, кубинской сентерейи или старого растафари. Мастера капоэйры часто бывают жрецами кандомбле.


Легко заметить, что брейк — это почти тот же жанр, только утративший брутальную боевую составляющую и потому вынужденный культивировать зрелищность и разнообразие приемов. Думаю, что в «kongo square dance» боевой момент еще был, а затем он эволюционировал в чисто символическую битву. Это вовсе не значит, что брейк-данс произошел от драки, как человек от обезьяны. Танец из драки, я думаю возникнуть не может. Но «танок на майданi Конго», як и капоэйра — это ритуальный игровой поединок — самостоятельный жанр, не менее древний, чем утилитарный мордобой, и не имеющий к последнему прямого отношения. Медитировать на эту тему можно бесконечно. Скажу лишь, что попытки синтеза брейка и капоэйры, предпринимаемые некоторыми братьями в своей практике, кажутся мне весьма осмысленными. Сам бы занялся, да мочи нет.)


В конце 60-х брейк существовал еще в виде двух самостоятельных танцев — нью-йоркского акробатического стиля, который у нас называли «нижним брейком», и лос-анжелесской пантомимы («верхний брейк»).



Акробатический стиль был латиноамериканского происхождения (вообще, хип-хоп не стоит ассоциировать с одними черными), и именно его первоначально крутили би-бои в брейках. Отсюда его оригинальное название — «breaking». Популярен у черных он стал после того, как в 1969 Джеймс Браун написал фанк-хит «The Good Foot» и исполнил на сцене элементы этого танца.


Лос-анжелесская пантомима, называемая «boogie», шла от негритянской традиции. Знаменитый «tiсking» — ломаная пляска, в которой танцора то и дело заклинивает в разных положениях, — имеет явные африканские корни. «Вэйвинг», при котором тело движется свободными волнами, очевидно, возник как ритмический «припев» к тикингу. В том же 1969 году Дон Кэмпбел, собрав разные буги-фортели, создал «кэмпбэллок» — попсовый вариант народного танца. Вскоре его название трансформировалось в «locking», а сам стиль стал сценическим стандартом для черных певцов (большинство звезд MTV типа Джанет Джексон до сих пор так и движутся).


А в дискотечный брейк лос-анжелесский буги пришел в основном в виде стиля «робот». Те, кто тусовался в перестройку на Арбате, его помнят: белые перчатки, темные очки и непроницаемая рожа. «Робот» был танцевальным воплощением мифологии фанка. Придуманный Джорджем Клинтоном научно-фантастический миф гласил, что в Золотом Веке Фанка на земле жили танцующие народы, которые не стыдились своих желаний и не пытались ничего контролировать. И «свобода была свободной от необходимости быть свободной». Так было, пока власть не захватили священники и политики во главе с сэром Ноузом. Они принесли с собой Принцип Удовольствия и привили людям желание владеть и править. Люди стали жирные, злые и натянутые — а танцевать разучились. Немногие нескурвившиеся староверы хранили в тайне секрет девственного фанка, но в мире власти и жадности это было все труднее и труднее. Тогда последние ревнители древлего благочестия сели на космический корабль «Mothership» и улетели. И вот теперь, тысячелетия спустя, апостолы фанка возвращаются, чтобы снова научить людей танцевать. Инопланетяне на летающих тарелках, о которых пишут в газетах, — это и есть те самые посланцы. Их, собственно, стиль «робот» и изображал.


Напихав в негритянские головы таких идей, Клинтон плотно подсадил братьев на «сайнс-фикшн». Каждый фанк-концерт превращался в коллективное камлание, торжественную встречу пришельцев. «Mothership» ассоциировался у черной публики с мамой-Африкой, в которую не нужно возвращаться, — она сама вот вот явится тут... Футуристическая идеология фанка повлияла не только на танец, но и на музыку хип-хопа — а именно на нежную любовь ко всякого рода микшерам, сэмплерам, ревербераторам и драм-машинкам. Что же касается брейка, то нью-йоркские би-бои довольно быстро освоили буги, и из двух стилей синтезировался всеми любимый танец. Третьим его компонентом стали стилизованные приемы ушу из репертуара Брюса Ли — например, эффектный подъем с пола пружинистым прыжком.


Году к 72-му в Бронксе и Гарлеме было уже полно брейкерских бригад (нью-йоркское «crew» значит то же, что и лос-анжелесское «clic», — бригада, артель, банда), деливших территорию города и танцевавших каждая на своем перекрестке. Между делом они гоняли на роликах (экзотическая штука в то время) и графитили стены. Бригады постоянно разваливались и, перетасовавшись, собирались под новым названием — всего их была не одна сотня. Самыми известными, существующими и по сей день, стали легендарные «Rock Steady Crew» и «New-York City Breakers». Именно их ритуальные «битвы» позднее будут засняты на видео и, облетев весь мир, встряхнут миллионы подростков, как электрический ток. К «Rock Steady Crew» принадлежал и самый знаменитый брейк-дансер на белом свете, латинос по кличке Крэйзи Легз — впоследствии лауреат всяческих престижных хореографических наград, педагог и заслуженный би-бой Соединенных Штатов.

Другой всем известной (и, увы, уже навязшей, как сникерс) ипостасью раннего хип-хопа было граффити. Родилось оно году в 70-м, когда 16-летний негритос Деметривс из Вашингтон Хайтс стал метить стены нью-йоркского даунтауна своей кличкой — Taki 183. Такая метка называлась «тэгом» и представляла собой классический пример би-бойских кликух. Она складывалась из собственно псевдонима и номера родной улицы: Lenny Len Lake 2, Rip 7, Tracy 168 и так далее. Иные би-бои выдумывали себе крикливые прозвища в духе индейских вождей — тот же Crazy Legs или, к примеру, The Man With a Thousand Moves...


Сам по себе тэг искусством не был — он, собственно, ничем не отличался от каракуль наших подъездных королей — «Вована» и «Лысого». Taki был ничуть не изобретательней остальных — писал простым маркером и без наворотов. Но Taki был маньяком: своим тэгом он изгадил пол-Нью-Йорка, заслужив всенародную славу (в 1971 году «The New York Times» напечатала о нем большую статью) и бросив вызов остальным би-боям.


Началось соцсоревнование — каждый стремился наляпать свой тэг на более видном и неожиданном месте, сделать его больше и красивее. По сути это было такой же формой карнавальной перебранки, как брейк или рэп. Очень быстро тэги превратились в настоящие картины («pieces» — вероятно, от «masterpiece» — «шедевр»), с персонажами и индустриальными пейзажами. Лупоглазые персонажы-караксы (от «caracters») обычно брались из американских комиксов или японских мультиков-манга.



Скоро в ход пошли пульвера (как правило «крилон») и через несколько лет все тэги стали цветными. Но по началу культовым оружием граффитистов были самодельные маркеры — в банку из-под дезодоранта напихивалась «копирка» и заливалась спиртом с ацетоном; отверстие затыкалось старым носком. Не удивительно, что с такой хреновиной в кармане би-бой чувствовал себя анархистом-бомбометателем. Рисовать граффити на слэнге стало называться «to bomb»...


Зато на кисти существовало табу — художник, застуканный за работой кистью, дисквалифицировался, опетушивался и съедался. Писез рисовались сразу и набело — спреем картину не подправишь. Мастерство граффитиста заключалось в твердой руке и умении подбирать цвета и распылители; грамотные бомберы знали бездну номеров, обозначающих оттенки крилона.


К 1972-му в городе появилось несколько граффити-бригад — «The EX Vandals», «The Soul Artists», «United Graffiti Artists». В том же году би-бой Super Kool 223 додумался надеть на пульверизатор распылитель от крема «Gilett». Это дало широкие ровные полосы, и Super Kool нарисовал первую большую цветную картину, превратив граффити в монументальное искусство в духе Сикейроса.


Один за другим возникали новые стили написания тэгов: Phase 2 придумал пузатый шрифт «bubble letters»; Blade и Comet — огромные «плоские» черно-белые буквы «blockbuster»; потом появился, объемный шрифт «3D», придуманный King 2 и Pistoll; и наконец возник самый сложный — «wildstyle», в котором буквы, хитро переплетаясь, складываются в абсолютно нечитаемую паутину — почище китайских иероглифов и арабской вязи.


Между стилями и бригадами шла постоянная борьба, запечатленная в знаменитом фильме «Style Wars» (название взято из одноименного графита работы Knock, посвященного той же теме). Часто соперничество вело к замалевыванию чьих-нибудь картин собратьями по цеху. Одна из бригад даже так и называлась — «Т.С.О.» («The Cross Outs»- «рисующие поверх»), другим известным вандалом был би-бой Cap, а шрифт «blockbuster» изобрели специально для таких подлянок. Конечно, «кросс-аут» был занятием в высшей степени стремным — смельчака могли покалечить. Но если бы не дух храбрости и оголтелости, витавший тогда над гетто, — вообще бы не было никакого граффити.


Вскоре бомберы взяли в художественный оборот личный автотранспорт и вагоны метро. Год спустя би-бой Riff продемонстрировал пассажирам первый полностью (top-to-bottom) разрисованный вагон, а Flint 707 разделал под орех чью-то машину, создав «top-to-bottom-whole-car».


Публика охуела — журнал «New York Magazine» учредил ежегодную Премию Таки за лучший граффит, а власти объявили бомберам войну. Носить в кармане баллончик стало опаснее, чем пистолет. Десять лет спустя, в 1983-м, художник Майкл Стюарт, застаный полицией за бомбингом, был забит до смерти. Брейкерам запретили танцевать в метро. Мэр Нью-Йорка Эд Коч выделил 22 миллиона долларов на строительство двойного забора с колючей проволкой вдоль всех линий подземки. Между рядами забора было установлено патрулирование копов с собаками. Фирма «MTA» изобрела специальную машину «Buffen» для очистки вагонов от живописи, и мэрия закупила десятки таких машин. Вскоре выяснилось, что после общения с «Buffen» вагоны начинают безутешно ржаветь, чахнут и умирают.


Короче, войну власти проиграли — 1981, год наибольших репрессий, был для граффити самым продуктивным. У брейкерских бригад стало хорошим тоном устраивать «битвы» в сабвее, под носом у полиции — и разбегаться при ее приближении. «Whole-car» — роспись плохо стоящей машины — тоже стала видом багородной охоты. Кроме того, в ответ на гонения бомбинг приобрел идеологическое содержание и стал для черной молодежи формой революционной борьбы. Как объяснял в интервью политграмотный би-бой Дж.Уолтер Нигроу: «Хитрость в том, чтобы нарисовать там, где они не достанут. И когда Вавилон падет в огне, останется свидетельство того, что не все здесь были болванами...»

Но самым большим прорывом хип-хопа в Царство Небесное было, конечно, возникновение музыки рэп. Началось все в 1975 году, когда все тот же Кул Херк на вечеринке в клубе «Hevalo» подключил микрофон и начал во время брейка говорить с танцующей толпой. Это было вполне в духе ямайкской традиции разговорного рэггей (который, кстати, именно к тому моменту стал по-настоящему известен в Америке). Толпе понравилось — ди-джеи взяли практику на вооружение. Поначалу дело не шло дальше односложных покриков или скандирования какой-нибудь подбадривающей фразы. Позже в монолог стали включаться коротенькие лимирики — и наконец разгулялась нехитрая поэтическая импровизация — чаще всего по мотивам той песни, которая крутилась на вертушке. Обычно MC начитывал публике какое-нибудь четверостишье, а потом, чтобы собраться с мыслями, скандировал что-то типа:


Yes Yes Y’all,


Yes Yes Y’all,


One Two Y’all


To The Beat Y’all!

Рэпом это тогда еще не называлось, а называлось словом «emceeing». Хотя слово «рэп» и описываемая им ритуальная перебранка существовали в черном фольклоре давным давно. Рэп вообще стар как мир и в той или иной форме существует в любой традиционной культуре. В доисламском арабском мире подобный жанр процветал на ярмарках. Каждый бедуинский клан выставлял своего поэта-ритора, который начитывал импровизационную ругань ярковыражено сакрального характера. Дело обычно кончалось массовой резней. Такие же состязания, называемые «ямб», имели место в Древней Греции на праздниках в честь Диониса и Деметры. В древнескандинавской традиции они известны как «mannjafbr» («тяжба мужей»), — обязательный элемент святочных игр. В одной из эддических песен, «Песне о Харбарде», в бранном поединке сходятся боги Один и Тор. Другая песнь — «Lokasenna» — специально посвящена такой сваре. Там хулиганский бог Локи на пиру богов нарушает ритуальный мир и начинает со всеми собачиться. В староанглийском языке было специальное слово, аналогичное «рэпу», — «yelp». В древнегерманском это «gelp», в старофранцузском — «gab». Михаил Бахтин в своей великой книжке о Франсуа Рабле подробно описывает этот самый «gab» на праздничных парижских площадях.


«Корни собственно рэпа теряются в африканской традиционной культуре: состязаниях на ритмичность между детьми и праздненствах культа плодородия. Из последних, видимо, перешли в рэп ритуальные кощунства, связанные с соитием и оплодотворением, и другие элементы карнавального действа: иронические славословия и проклятия.


Обрывочные сведения о подобных рэпу состязаниях среди афро-американцев встречаются давно, но научно рэп и его формы (»dozens«и «signifying», также называемые «talking shits») были впервые описаны в 30-е годы в Гарлеме и Южном Бронксе. Подростки соревновались в том, чтобы как можно четче и ритмичнее сымпровизировать по определенным строго каноническим правилам стихотворный текст, состоящий из поочередно проговаривавшихся трех четверостиший (отсюда «dozens» — «дюжины»). Два соперника по очереди во все нагнетающемся ритме обменивались dozens, пока кто-то один не сбивался либо риторическое превосходство кого-то не становилось очевидным. Целью рэпа было как можно сильнее оскорбить противника, а еще лучше — его мать или сестру. Зачин (первое четверостишие) был посвящен бахвальству: прославлялись достоинства импровизатора с сильными преувеличениями. Затем следовал столь же преувеличенный презрительный отзыв о сопернике и удивление, как он осмелился состязаться с лучшим в мире мастером рэпа, могучим виртуозом. Дальнейшие четверостишия — а их могло быть сколько угодно — строились следующим образом: две строки описывали, как стихотворец якобы обладал матерью соперника, какое при этом испытывал отвращение, подробности ее физиологии и т.п., а две другие — события жизни квартала, жизненные наблюдения, идеи «Black Power» и вообще все, что могло придти в голову. Рифмовались вторая и четвертая строка.



Так могло продолжаться часами, и если победитель не выявлялся, то дело решалось дракой с участием болельщиков.»**


Этнографы описывали dozens как ритуал. Психологи же отмечали его сходство с новейшими психотерапевтическими практиками, при которых тепапевт и пациент погружаются в транс и врач начинает по полной программе опускать больного, снимая в нем внутренние зажимы и делая способным к инсайту. При грамотном подходе после такого сеанса пациент чувствует себя не униженным, а свежим и полным вдохновения. Стоит вспомнить, что по статистике самоубийств афро-американцы находятся на одном из последних мест в мире, — и это при повальной криминальности и наркомании...


«Signifying отличался от dozens большей свободой импровизации: применялось синкопирование и намеренное искажение ритма, при которых импровизатор преодолевал головокружительные по сложности пассажи, чтобы выбраться из них и вернуться к изначальному ритму. Signifying близок к русской скороговорке, но с очень сложной версификацией и доведенной до виртуозности аллитерацией. Такая скороговорка насчитывает десятки строк, причем верхом совершенства считается использование единственной рифмы и одной аллитерации на протяжении всего текста...»**


Вот эти жанры и стали постепенно расцветать на нью-йоркских дискотеках. Традиции фанк-концертов, на которых публика поет не меньше, чем музыканты на сцене, обязывали би-боев перекрикиваться с ди-джеями. Это заставило всех вспомнить про dozens. Постепенно рэперы стали вылазить к ди-джейскому микрофону и по очереди начитывать свои вирши. Все это, разумеется, делалось импровизацией — читать по бумажке было бы смертным грехом. (Способности черных хлопцев к спонтанной поэзии поражают. Но надо сказать, что наши собственные бабки и дедки умели то же самое: частушки, исполнявшиеся на деревенских «беседах» тоже были чистой импровизацией — никто их заранее не писал. Вообще, частушки, певшиеся по очереди, как вопрос-ответ, удивительно похожи на рэперскую перебранку, а «беседа» мало чем отличалась от гарлемских пати.)


Конечно, каждый рэпер втихаря готовил «домашние задания» — выдумывал рифмы и темы для следующего пати; Mele Mel, один из первых чтецов, признавался, что просиживал за этим занятием по полдня. Но зато и отдача была фантастическая: ранние рэперы проводили у микрофона не час и не два, а всю ночь — нонстопом... И всю ночь нужно было читать так, чтобы держать публику в напряжении и «качать» танцпол. «We born to rock the world!» — пел потом этот самый Mele Mel и в общем не заливал.


В 1976 году Африка Бамбаатаа начинает делать длинные миксы и вскоре сводит свой самый знаменитый бутерброд — накладывает ломаный ритм фанка на пьесу «Trans-Europe Express» группы Kraftwerk, лидеров немецкого электронного авангарда. В результате на свет появляется новый музыкальный стиль — «электро-фанк» или просто «электро» — священная музыка брейкеров, та самая, под которую юная Москва плясала в эпоху борьбы с пьянством и социализмом.


В то же году году ди-джеи Grandmaster Flash и Grand Wizard Theodore одновременно изобретают скрэтч. Кроме того, Грэндмастер Флэш придумывает способ автоматически зацикливать брейки — что создает невиданные возможности для би-боев и рэперов. Последние постепенно выходят на авансцену и, спустя пару лет, становятся главными фигурами пати, неблагодарно задвинув MC на задворки.


Тем же летом Грэндмастер Флэш и Кул Херк выносят вертушки в парк и открывают практику «опэн-эйров» — танцулек на открытом воздухе. Там, под сению дерев, Флэш и его дружок Ковбой сходятся с Меле Мелом и еще тремя настоящими пацанами и при помощи драм-машины, микшера и вертушек создают первую на свете рэп-группу «Grand Master Flash & The Furious 5».



Строго говоря, рэп под музыку записывали и раньше. В середине 60-х черный поэт-битник Амири Бараку (ранее известный как Лерой Джонс) сочинил рэпообразную поэму «Black and Beautyfull» и выпустил на независимой студии «Джихад» пластинку с ней. Спустя какое-то время его товарищ Хаки Мадхубути (не волнуйтесь — это тоже псевдоним) издал пластинку своих стихов «Raping and reading» в сопровождении «Ансамбля африканских освободительных искусств». Наконец, в 1968 году три черных интеллектуала с абсолютно невыговариваемыми именами создали группу «Last Poets» и записали несколько револционных рэп-альбомов. Название «Последние Поэты» было взято из поэмы южноафриканского пиита Вилли Кгоситсайла, писавшего, что время стихов прошло и место поэта — на баррикаде. «Last Poets» тоже считали себя последними бурьвестниками черного мятежа. В альбоме «Niggers are Scared of Revolution» они на чем свет честили малохольных братьев:


«Запуганные революцией, запуганные комплексом Бога белого человека, запуганные метро, запуганные друг другом, запуганные собой, запуганные тотемным божком онанизма, запуганные когтями америккканского орла. Риторика сделала вас психами, барабаны заставили продать ваши пальцы. Поэзия, как гашиш, вознесла вас на мягких подушках в самые прекрасные выси...»


В начале 70-х «Last Poets», как и обещали, бросили поэзию, взялись за оружие — и вскоре один из них сел за вооруженный грабеж магазина. Не ведали, сердешные, что настоящая черная революция будет делаться теми самыми стихами, а их группу рэперы будут благодарно величать «первыми поэтами»...


Но с живым уличным рэпом все эти интеллигентские экзерсисы соотносилось «как краснознаменный ансамбль — с солдатским фольклором». В лице же «The Furious Five» на сцену вылез сырой, канонический, народный пиздеж. Вообще история хип-хопа — уникальный пример того, как буквально за одно поколение босяцкий фольклор становится поп-мэйнстримом, дворовые скоморохи — суперзвездами, а горячая каша традиции отливается шоубизнесом в формы массовой культуры.


Плохо все это или хорошо, но у черного коммьюнити происходящие перемены вызывали ощущение той самой революции. Белая Америка в лице хиппи пережила это чувство десятилетием раньше — чувство, что мир кардинально меняется с твоим участием и грандиозные превращения происходят легко, как во сне, что родился новый народ и ничто уже не будет, как раньше. Черные пальцы Грэндмастера Флэша были усыпаны золотыми перстнями — и когда он скрэтчил, би-боям казалось, что от рук сыплются искры. В эти-то моменты, я думаю, божественный огонь и снисходил...

Хип-хоп действительно стал новой точкой сборки черной общины, создав культуру всеобщего участия. Чуть раньше такая же история произошла с рэггей на Ямайке: туристов поражало, что любой кингстонский подросток хуже или лучше, но разбирается в технологии изготовления рэггей-записей и канонах стихосложения и начитки. В то время как в нормальных странах большинство людей являются потребителями музыки, здесь все поголовно были ее производителями. Каждый паренек был так или иначе связан с какой-нибудь саунд-системой: играл в группе, двигал рычажки на пульте, крутил пластинки, начитывал текст или на худой конец таскал колонки на вечеринках. Конечно, такой расклад возможен только во времена культурных и религиозных взрывов, когда высвободившаяся в музыке энергия манит людей, как магнит железную стружку.


1976 год в Бронксе был таким временем. Все плясали, бомбили, сводили, все друг с другом конкурировали, всем было друг до друга дело. Покрытые тэгами поезда катались из одного района в другой, донося информацию о незнакомых художниках и связывая город в единую студию. А мемориальные граффити (писез, посвященные умершим или погибшим би-боям, музыкантам или просто членам уличных банд) как бы воссоздавали в гетто традиционную африканскую общину, мыслящую себя как соседство живых, умерших и тех, кто еще не родился. (Увы, одним из первых мучеников хип-хопа, запечатленным на поминальных фресках, стал DJ Кул Херк — в 1977 году он был зарезан на пороге клуба во время собственной вечеринки. Но скучно на небесах ему не было — с каждым годом скорбных картин становилось все больше...)


MC стал новым сказочником, хип-хоп — новым мифом и культурным минимумом, определяющим бытие человека в общине. У древних греков таким же минимумом была эпиграмма — она воплощала в себе их риторический рационализм, кодировала структуру мышления. У японцев времен Басе ту же роль играла хокку. Знание их канонов было минимумом, необходимым для принадлежности к той или иной культуре, общине, полису. В Гарлеме и Бронксе эту роль играл рэп — если ты мог ответить на чужой dozens — значит ты понимал окружающих, участвовал в общей захватывающей жизни, чувствовал себя дома.

Тем временем хип-хоп менялся. В 1974 году DJ Африка Бамбаатаа, бывший в прошлом атаманом уличной банды «Black Spades» («черные совки», надо думать), создает полурелигиозную организацию «Zulu Nation» (а вернее, коренным образом реформирует одноименную группировку футбольных фанатов) — и тем кладет начало идеологизации хип-хопа. Собственно, тогда же появляется и само понятие «хип-хоп», объединяющее музыку, танец, стиль жизни и идеологию.


Задачей «Zulu Nation» было культивирование брейка, рэпа, граффити и других «африканских» искусств — с целью воспитания в черных парнях национальной гордости и отвлечения их от бессмысленной агрессии, преступности, и кокаина. Основываясь на личном опыте, Бамбаатаа призвал братков сублимировать агрессию в рэпе — ибо это ведет к подлинной африканской духовности. И братки прислушались — время было такое. Подобно тому, как ямайкские руд-бойз, следуя призывам Боба Марли, тысячами отращивали дрэды и бороды, обряжались в холщевые рубахи и начинали читать Библию — так и их гарлемские коллеги стали вымещать свою клокочущую энергию в яростных скрэтчах.


К концу 70-х растущая популярность расты повлияла на моду и в Нью-Йорке. Afrika Bambaataa, «Furious Five», и другие ди-джеи тоже опустили дрэды и стали одеваться, как поехавшие на фанке зулусские воины. (Как известно, свой псевдоним Бамбаатаа занял у зулусского вождя, поднявшего в начале века восстание против белых.) Золотые цепи на би-бойских выях сменились на «африканские» медальены светофорно-растафарианских цветов.


Впрочем, раста как религия рэперов не привлекла. Им было довольно местной «Нации Ислама» — радикальной националистической организации, возникшей, как и растафари, в 30-х годах под влиянием жарких проповедей Маркуса Гарви — черного сиониста, звавшего негров обратно в Африку. Разница была только в том, что раста провозгласила чернокожих истинными иудеями, ждущими возвращения на родной Сион, а «Нация Ислама» считала, что негры — настоящие мусульмане. Пророк Мухаммед почитался черным, а Африка — подлинной Меккой. И то и другое было антитезой бесцветному христианству, но «черный ислам» подходил для Америки больше, чем «черный иудаизм», — учитывая напряженные отношения между Гарлемом и Брайтон Бичем.


После второй мировой в джаз приходит би-боп — и вместе с ним новый образ черного музыканта. Вместо добродушного улыбчивого Луи Армстронга на сцене появляется загадочный, аргессивный, полусумасшедший артист типа Паркера или Мингуса. Вместо ручной обезъяны — дикая и опасная. С этого момента «Нация Ислама» становится повальным увлечением черных музыкантов — исполнителей би-бопа, фри-джаза и соул. (Вряд ли на свете имеется более артистическая конфессия, чем «Moslim Nation», — несмотря на угрюмое жлобство ее лидеров — покойного Илайджи Мухаммеда и здравствующего Луи Фаррахана. Впрочем, кумирами служителей черной музы были, конечно, не официальные начальники, а Малькольм Икс — человек действительно яркий.) С начала 80-х в «Нацию Ислама» стали заглядывать и рэперы — а сегодня чуть ли не каждый второй из них является членом Храма.


Но сама «Zulu Nation» однозначной конфессиональной ориентации не держалась. Это был молодежный синкретический культ, сотканный из других синкретических культов — черного ислама, растафари, вуду и еще черт-те чего. При этом, в отличие от своих предтеч, «Зулусы» не смаковали мрачный пафос — типа, рабство, исход, миссия черного человека, все зло от белых и т.п. Бамбаатаа просто призывал целиком отдаться новым ритуалам — брейку, рэпу, граффити — и в этом смысле был ближе к традиционной африканской религиозности. Би-бойские бригады, не взирая на соперничество, валом повалили в новое движение и, похоже, записались все до единой. Постепенно, год за годом, «Zulu Nation» состарилась в международную организацию брейкеров — типа федерации каратэ или конного кролиководства.

Однако, мрачный пафос борьбы с угнетателями — слишком красивое чувство, чтобы без него обойтись. В 1982 году «Яростная Пятерка» выпускает пластинку «The Message» на слова поэмы Эда Флетчера о хуевой жизни в черном гетто — и тем закрепляет за рэпом статус политической музыки. А пять лет спустя «Public Enemy» и «KRS-One» делают анархическую пропаганду единственным его содержанием. Песни все больше напоминают листовки, в моду входит военная форма. Бритые рэперы в милитарных куртках, заломленных бейсболках и своих вечных белых кроссовищах становятся похожи на армию городских партизан. Над хип-хопом встает призрак «Черных Пантер».


Те, кто вдумчиво смотрели лубочный фильм «Форест Гамп», помнят эпизод, где на хипповской демонстрации появляются загадочный черные парни с винтовками. Именно такими запомнились Америке боевики «партии самообороны Черная Пантера» — самой страшной, безбашенной и романтичной организации за всю историю черного экстремизма — кожанки, береты, высокие ботинки, свирепо-обреченный взгляд и винтовка на плече... Появились эти херувимы террора в 1966 году, когда студент-юрист Хью Ньютон с двумя друзьями, никого не спросясь, взяли ружья и вышли на патрулирование родного гетто — с целью покончить с самоуправством «оккупантов» — иначе говоря, белой полиции. В тот день перед притормозившей полицейской машиной эффектно вырос красавец Хью и произнес: «У тебя есть оружие, но и у меня тоже. И если ты, свинья, будешь здесь стрелять, я сумею себя защитить!» Копы офонарели: никто никогда с ними так не разговаривал. Из домов повысыпали жители, машину окружила толпа, гетто было потрясено. Хью Ньютон в один день стал национальным героем.



(При этом все было по закону: в штате Калифорния, где происходило дело, человек имеет право носить оружие, если он его не прячет. Но под человеком имелся в виду пузатый ковбой с декоративным кольтом. Настоящие же уголовники засовывали свои пушки поглубже в штаны. А тут стоит негр с винтовкой и никого не боится...)


На несколько лет черные сорвиголовы стали страшным сном американской полиции. Отделения партии появились в каждом крупном городе, вскоре она насчитывала несколько тысяч боевиков. Стоило копам появиться в гетто — из-за угла выруливала машина с «пантерами» и висела на хвосте, пока те не уезжали. Работать стало невозможно (ну представте группу вооруженных азербайджанцев, стоящую над душой у милицейского патруля и не дающую ментам брать взятки, — да те бы в раз свихнулись). Вскоре начались перестрелки — а за ними и настоящая война. Полиция и ФБР брали штурмом одно за другим отделения «пантер», десятки человек были убиты, сотни арестованы. Фотография Хью Ньютона не сходила с газетных передовиц. Параллельно черные партизаны предприняли безнадежную попытку вытравить из гетто торговцев кокаином — что втянуло их в жуткую цепь мафиозных разборок. К началу 70-х, когда на улицы вышло поколение хип-хопа, «партия самообороны» была уже полностью обескровлена, боевики стали убивать друг в друга и промышлять рэкетом в тех же гетто, которые собирались защищать. Но легенда осталась. «Пантеры» подарили рэпу ключевые слова политической риторики: они взяли из растафари понятие «Babylon», обозвав им гнилой мир белого истеблишмента, они же ввели в моду ругательство «motherfucker». То есть, разумеется, выдумали его не «пантеры» — но именно они сделали это слово культовым, смачно матеря им белых политиков в каждом интервью. С другой стороны, в тех же интервью боевики награждали этим эпитетом самих себя — в самом восторженном смысле. Один из них говорил о Хью Ньютоне: «He’s the worst motherfucker that has ever come to this world!» — и это было данью глубочайшего уважения. Второй человек в партии Элдридж Кливер как-то искренне восхищался: «Это очень нужное и богатое смыслом слово. Я слыхал, как братья в одном предложении употребляли его 4-5 раз — и всегда оно имело иное значение...» Другой идеолог боевиков, Рэп Браун, вообще напрямую контачил с матерной поэзией улиц — он, как видно из прозвища, был признанным мастером dozens.


В начале 1970 года, в самый разгар войны с «пантерами», шеф ЦРУ заявил, что Ньютон и компания — самые опасные враги американского общества. Молодежные кумиры часто добиваются этого звания. Семнадцать лет спустя, юный рэпер Чак Ди не стал ждать чужой похвалы и сам назвал свою группу «Public Enemy». Ее стиль был страстным подражанием эстетике «Black Panthers», а один из первых синглов «Rebel Without a Pause» прямо им посвящался. Тексты были исполнены антикапиталистического пафоса («Черные Пантеры» были ко всему прочему марксистами), что в условиях Нью-Йорка плавно вело к антисемитизму. У власти в этот момент находился консервативный старикашка Рейган, урезавший социальные пособия, — поэтому левизна сама носилась в воздухе. «Public Enemy» стали бешено популярны. В набитых кинотеатрах шли скандальные фильмы их дружка Спайка Ли. Майк Тайсон сделал на плече наколку с портретом Мао. Знаменитая фраза пантер «the sky is the limit» (имелась в виду безпредельная месть за погибших товарищей) превратилась в канонический этюд граффитистов. Рэперские морды на обложках альбомов стали выражать ту же мрачную решимость, что и фотографии Хью.


Но на что, собственно, они решились, было непонятно — негр к тому времени уже превратился в священную корову политкорректности.

Конечно, главной причиной политизации был не дедушка Рэйган, переставший задавать неграм законного корма. Левизна была реакцией на неожиданную и бурную комерциализацию самого хип-хопа.


События развивались так. В 1979 году песня The Sugar Hill Gang «Rapper’s Delight» стала первым комерческим рэп-хитом попавшим в Топ-40. Год спустя газета «New York Post» впервые опубликовала фоторграфию танцующих би-боев. На радио стали появляться хип-хоп передачи, еще через год брейкеров показали по телику. В 1981 короли панка «The Clash» наняли би-бойскую бригаду «Futura 2000» с тем, чтобы те на каждом концерте графитили им задник, и отправилась в европейский тур — писез стали известны за океаном. Майкл Джексон исполнил на сцене знаменитую «Лунную Дорожку» — брейкерское коленце, известное как «glide».


Но настоящий прорыв случился в 1983-м. На экраны один за другим вышли четыре хитовых фильма о би-боях: «Wild Style», «Style Wars», «Beatstreet» и «Graffiti Rock». Во всех них с нескрываемым удовольствием играли, крутили брейк, рисовали и пели наши старые знакомые — «Rock Steady Crew», «Furious Five», Африка Бамбаатаа и множество другого веселого, дурашливого народу. Малькольм Макларен занялся раскруткой брейкерских бригад и выпустил первый хип-хоп клип «Buffalo Gals» — с теми же «Rock Steady Crew» в главных ролях. Затем он снял три документальных видеофильма с основными брейкерскими па и пустил в продажу. Пару лет спустя кто-то привез их в Совок — и началось...


В 1984 году балетный театр Сан-Франциско открывает сезон гала-концертом сорока шести брейкеров, сотня би-боев выступает на закрытии лос-анжелесской олимпиады. По стране катит первый коммерческий хип-хоп тур. В Лос-Анжелессе открывается легендарное радио KDAY, вещающее чистый хип-хоп. «Rock Steady Crew» организуют театральную компанию «Ghettoriginal», организующую брейк-гастроли по всему миру.



В 1986 году «Run DMC» делают свою версию аэросмитовской песни «Walk This Way» и выносят хип-хоп на вершину чартов. Альбом «Raising Hell» продается миллионами копий, журнал «Rolling Stone» помещает рожи «Run DMC» на обложку. Короче, слава.


Вскоре на стадионе в Филадельфии перед 20 тысячами восторженных негров «Run DMC» исполняют хит «My Adidas», скидывают свои кроссовки и швыряют в толпу. Процесс снимается телевидением. Ушлые рэперы переписывают кассетку и посылают в Германию — чтобы фирмачи порадовались. «Adidas», конечно, выпускает по этому поводу три новых модели. Миллионы родителей по всему миру (в том числе и мои) мучаются от детских истерик и пытаются понять, чем же эти кроссовки лучше остальных. «KRS One» делают рекламные джинглы для «Nike» и «Sprite». Хип-хоп стремительно превращается в коммерческую игру...


Но главное не это. Чем лучше шли рэперские дела в шоубизнесе, чем прочнее становилось положение во всемирной массовой культуре, тем хуже все обстояло в родном гетто. Культурная общность разваливалась, молодежь наизусть знала тексты кумиров, но собственные dozens читать перестала. Брейкерские бригады если за что и конкурировали — так только за благосклонность клипмейкеров. Даже старые MC все реже устраивали привычные их сердцу «battles». В 1987 Mele Mel и «KRS One» по старой памяти устроили уличную «битву» на задворках Латинского Квартала (нью-йоркского, естественно); на кону было сто баксов. Кто победил, неизвестно, но событие уже воспринималось как что-то диковинное. К началу 90-х «battles» прекратились вовсе. Невидимая общинная паутина отмирала, заменяясь на вертикальные ниточки эм-ти-вишных кукловодов.


Гневная риторика «Public Enemy» была тут бессильна — клеймя белый капитализм, они уже сами стали рядовым поп-феноменом...

Будущее, как всегда, явилось с самой неожиданной помойки. В 1988 году молодая группа «N.W.A» из лос-анжелесского гетто Комптон выпустила свой первый релиз «Straight outta Compton», продала его за «золото» — и без разговоров решила вопрос о судьбе хип-хопа. Началась история гангста-рэпа.


«N.W.A.» расшифровывалось как «Niggas Wit’ Attitude» — что-то типа «Наглые Нигеры» (буквально — «Нигеры с позой»). Выглядели парни стремно и рэперов не напоминали — никакого «адидаса», африканских висюлек и партизанского шика — ничего, что указывало бы на принадлежность к уважаемой касте хип-хоп артистов. «Нигеры» были одеты, как самая галимая провинциальная урла — мешковатые штаны, толстовки, серебристо-черные цвета местных футбольных фанатов «L.A.Raiders» и немодными завитушками на головах (злые журналюги даже прозвали группу «Niggers With Activator» — «нигеры с химией»). В общем, малиновый пиджак, пыжиковая шапка и спартаковский шарф вокруг шеи...


Имидж полностью соответствовал названию, которое, кстати, и само било наповал: до тех пор нигерами себя никто не называл (представим себе группу «Вонючие Хачи» или «Пархатые Жиды»). Белого бы за такое слово на месте прибили. Единственными, кто его в рамках самоиронии употреблял, были черные бандиты. К блатному дискурсу «N.W.A.» и апеллировали. Тексты крутились вокруг девок, кокаина и «drive-by shooting» (любимого приема заказных убийц, при котором машина киллера останавливается на светофоре рядом с машиной жертвы). В общем — стопроцентный блатняк. Только, в отличие от нашего, — без сентиментальных соплей, с максимумом натурализма, матерщины и высоким художественным уровнем. (Кое где в России еще встречается такой уголовный фольклор без эвфемизмов — очень брутальный и трудновыносимый.)


Звездам старого хип-хопа все это было очень поперек. Их раздражал примитивный стиль начитки, однообразие тем, попсоватая мелодичность. Тут не было флигранной культуры signifying, а было что-то чуждое и непонятное. На невиданный успех западных братьев они глядели с завистью и презрением.



Но главное там было, конечно, не в прикидах и не в начитке. Гангста подрывала систему фундаментальных условностей, на которых зиждилась «old school». До сих пор все так или иначе исповедовали позитивистскую идеологию Бамбааты: мол, мы за добро, любовь и справедливость, культивируем подлинно гуманные черные ценности, лучше танец, чем драка, и т.д. Даже если «Public Enemy» призывали к бунту, — так опять же за правое дело... А «Нигерам» на все это было накласть, они демострировали фирменный бандитский имморализм.


Правда, отчасти жестокие картины гетто в песнях «N.W.A.» напоминали социальную лирику «Furious Five» или «Public Enemy». Но сходство было поверхностным: «гангстеры» всем видом показывали, что они — настоящие, без кавычек. Лидер «Нигеров» Eazy-E, Тупак Шакур и прочие молодые звезды спокойно признавались, что прирабатывают драг-дилерством (ровно в год рождения гангсты лос-анжеллесские гетто наводнились прекрасным убийственным крэком).


Африка Бамбаатаа тоже мог бы порассказать про разбойное прошлое, но он говорил бы как раскаявшийся грешник. А новое поколение констатировало свою причастность к той или иной банде как нечто само собой разумеющееся. Оно пело про кокаин и насилие, но вовсе не собиралось их осуждать и пафосно изрекать «доколе?!». Их лирика подкупала не изяществом, не экстазом, а экзистенциальной подлинностью.


У олд-скулеров этой настоящести не было — они жили и пленяли мир мечтой, которая к тому времени уже выдохлась. Брейк и dozens были метафорической имитацией «разборки» и теперь, когда эта метафора уже ничего не выражала, гарлемские звезды стали казаться пустыми фиглярами.


(Нечто похожее, кстати, проиходило в тот момент и у нас: сибирский панк в лице Летова, Неумоева и Янки с их безыскусными мелодиями и обнаженной тюменской экзистенцией внезапно превратил замысловатых столичных рокеров в дутых пижонов. В Америке о Летове знают мало, поэтому обычно сравнивают конфликт между олд-скулом и гангстой с противостоянием «прохладного» нью-йоркского кул-джаза и «горячего» калифорнийского хард-бопа, имевшим место в 50-е годы. Но на самом деле эти истории не очень похожи.)

При всем том, несмотря на блатную тематику, гангста-рэп оказался в высшей степени политичным. «Гангстеры» не стилизовались под «Черных Пантер» и не сэмплировали речи Малькольма Икс, но всем сразу стало понятно, что если кто имеет отношение к этим самым «пантерам» — так это они. «Public Enemy» изо всех сил изображали революционеров, но таковыми не являлись. А комптонские братки были их прямыми наследниками (причем, многие, в том числе Тупак Шакур, — и просто физическими детьми). С «пантерами» их объединял обреченно-оторванный стиль жизни людей, на что-то решившихся. И там, и там было прямое действие, беспредел («the sky is the limit»), движение навстречу жизни и смерти вразрез с трусливыми белыми законами. И те, и другие не прятали оружия. Разница была только в словах, но как тут и стало ясно, слова были лишь приправой.

«Меня обязательно убьют,» — спокойно говорил Хью Ньютон (и, кстати, ошибался). Двадцать лет спустя ту же фразу произнес в интервью Снупи Дуги Догг — тоже, конечно, рисовался, но стилизацией это не было: никакое другое музыкальное течение на свете не могло похвастаться таким количеством грабежей, изнасилований, убийств и арестов, какое выпало на долю гангста-рэпа. После гибели Тупака Шакура критика назвала его Малькольмом Икс наоборот: Малькольм начинал как бандит, а умер революционером; Тупак вырос в семье «пантер» — а убит был в мафиозной разборке. Мораль: гангста — это сегодняшняя революция...

В 1990 году «N.W.A.» не поделили каких-то бабок и развалились, выпустив на волю трех гангста-звезд — Eazy-E, Dr.Dre и Ice Cube. Пару лет спустя Доктор Дри вместе с отпетым бандитом Мэйрионом «Suge» Найтом организуют главный гангста-лэйбл «Death Row Records», который станет взлетной полосой для Снупа и Шакура. В первый же год существования «Death Row» заработал 60 миллионов долларов, дальше — больше. В 1996-ом статистики подсчитали, что индустрия гангста-рэпа имеет уже миллиардный (!) годичный оборот.

Для белой Америки все это было таким же подарочком, как и для гарлемских плясунов. Невозможно себе представить большую пощечину системе политкорректности, чем лирика гангсты, — открытый расизм, антисемитизм, сексизм (подход типа «женщина — сука»), классовая ненависть да еще и нелюбовь к пидорам — и все это в самых сильных выражениях. И как на зло все это негры поют. Белого-то бы давно засудили, а черную обезъяну за «talking shits» не посадишь — расизм получится. Единственный случай, когда рэпер Лютер Кэмпбел («2 Live Crew») был арестован за тексты, кончился жутким скандалом. А при первых же попытках консервативных конгрессменов и техасской ковбойщины заставить музыкальных воротил отказаться от контрактов с «Death Row Records» вся белая журналистика обвинила их в расистской цензуре. На журналистов-то, может быть, и наплевали бы, но после страшного черного мятежа 1992 года (вызванного оправданием белых полицейских, избивших негра Родней Кинга), когда в Лос-Анжеллесе было убито 58 человек и городу был нанесен миллиардный ущерб, власти связываться с черными боялись.


Они бы и вовсе сделали вид, что не замечают этих ублюдков, бормочущих что-то на своем непонятном английском, если бы все не знали той парадоксальной правды, что гангста — это музыка для белых. 70 процентов ее слушателей — белые подростки, а если брать не только Америку — так и вовсе подавляющее большинство.

Олд-скул слушали в основном жители гетто — во всяком случае, в его золотые времена. Старый рэп был внутренней функциональной музыкой черной общины — и оторвавшись от этой почвы, он тут же растерял всю энергию. Веселый парень в трениках — это был не тот образ Себя, который негр хотел показать Другому. Гангста родилась как имидж. Это не было показухой — во всяком случае, не большей показухой, чем любое искусство. В сущности, это был тот же самый ритуал — священная игра, участники которой понимают всю ее условность, но играют всерьез, живут и умирают по-настоящему — чувствуя, что Господь тоже играет в эту игру и именно в ней высшая реальность и адекватность.

В общем-то антиполиткорректный дискурс гангсты был такой же ритуальным кощунством, как и dozens, только собеседником была белая Америка. Ее надо было задеть за живое. Собственно, потому гарлемские ветераны и не поняли комптонских новобранцев — те обращались не к ним.

«Черных Пантер» называли порождением масс-медиа. Ведь, не напиши газеты о дерзкой выходке Хью, — кто бы о нем узнал? Гангста-рэп тоже был таким детищем — вернее, белая пресса, мусолящая подробности скандалов, была тем самым сакральным партнером. (Для популярности старого хип-хопа никаких медиа не требовалось — до 80-х годов радио и TV глухо о нем молчали.)

Основным потребителем гангсты была не просто белая молодежь, а белая молодежь из пригородов — коренной WASP, никогда не бывавший в гетто, завороженно слушал о «drive-bys» — так же, как смотрят подпольное видео, показывающее реальные убийства. Не то чтобы черные музыканты демонстративно умирали и насиловали перед телекамерами, но такой их стиль жизни имел смысл только в контексте жизненного стиля всей остальной Америки. Предсмертный альбом Тупака Шакура, проданный в трех миллионах копий, назывался «All Eyez on Me» — «Все Взоры на Меня». И это было не бахвальством, а ритуальным нагнетанием ритма.

Тем временем неприязнь между Восточным и Западным Берегом и правда нарастала, пока не вылилась в скандальную войну субкультурных группировок — «East Coast/West Coast war» — чреду взаимных опусканий в песнях и интервью, достигшую кульминации в 1996 году после альбома Айс Кьюба «Bow Down». За два года до того Тупак Шакур был тяжело ранен пятью выстрелами нью-йоркских бандитов, позарившихся на его тяжелые голды. Тупак обвинил в нападении местную рэп-звезду Бигги Смола (Notorious B.I.G.) — и затем основательно проехался по нему в одной из песен. (Выяснять отношения в жанре «battle» уже никому не приходило в голову — читать dozens большинство рэп-звезд давно разучилось.)

7 сентября 1996 года в Лас-Вегасе Тупак вместе с Мэйрионом Найтом возвращались с боксерского матча (смотрели на своего кореша Майка Тайсона); даже в этот последний день, прямо на пороге зала Тупак успел подраться с двумя какими-то нигерами; потом они с Найтом сели в машину и поехали в кабак; на светофоре к ним подкатил белый кадиллак, опустил стекла и расстрелял из автоматов. Спустя полгода после убийства Шакура точно такой же смертью погиб Бигги Смол...

Жертва была принесена, обряд завершался. Война Запада и Востока потухла. Белые подростки, нутром понимающие смысл этого ритуала, стали нарасхват покупать посмертные записи («The 7 day theory» Шакура и «Live after Death» Ноториуса) — со своей строны жертвуя папиным долларом. Это сильно напоминало африканскую традицию давать усопшим деньги на дорогу. «Have a party at my funeral!» — «Попляшите у меня на похоронах!» — пел Тупак. Пляски, разумеется, устроили, но костер гангста-рэпа уже догорал.

(Стиль-то, конечно, останется и наверняка нас всех переживет. Клешированная тематика гангсты очень быстро породила умельцев вроде Паффа Дэдди, впаривающих белой молодежи вкусную мелодийную котлету с той же тематикой и пафосом, но без крови и мяса.)


Естественно, серьезная Америка таких ритуалов не понимала, боялась и вела себя суетливо. Джордж Буш обвинял гангста-рэперов в подстрекании беспорядков, Боб Доул тоже что-то мычал про опасные тенденции. В принципе, все вашингтонские бонзы что-нибудь такое сказали бы, если бы политкорректность позволяла, — но белым приходилось помалкивать. Поэтому главными врагами гангста-рэпа стали престарелые черные политканы из «Black Nation Leadership» и «National Political Congress of Black Women» — организаций, возникших еще в 60-х годах в рамках Движения за гражданские права. Особенно свирепствовала важная старуха др. Делорес Такер — главная баба яга хип-хопа, бывшая в 60-х соратницей Мартина Лютера Кинга. Всем журналистам она показывала старое фото над столом, где они с Кингом, молодые, ведут по улицам мирную черную демонстрацию. «Мартин бы меня обязательно поддержал!» — говорила старуха репортерам. А доктор Кинг глядел куда-то сквозь них и рассеяно улыбался.

Патрикей Лисидзе.